Calm (экстра)

[wickedfascinations]

В этой записи будут собраны драбблы, не вошедшие в основную историю. Кое-что я изначально писала для себя, чтобы лучше понять персонажей или просто порадовать шипперское сердце. Я не вижу смысла не поделиться, однако вопрос "нафига?" не принимается.

Название: Calm: экстра
Фандом: One Piece
Автор: Econstasne
Персонажи: Крокодайл/Росинант, Верго/Дофламинго (односторонний)
Рейтинг: PG-13
Размер: 5 000 слов
Жанр: soulmate!AU
Дисклеймер: персонажи принадлежат своим законным владельцам

1.

A/N: поставленная задача была "написать крокороси флафф", который я сама себе недодала в основной части; а вышло, конечно, то, что вышло.

1.

Росинант разглядывает собственную фамилию на предплечье Крокодайла со смесью противоречивых чувств. Слишком много дурных воспоминаний с ней связано, но здесь и сейчас — это доказательство принадлежности.

— Довольно, — несколько резко произносит Крокодайл, когда момент затягивается.

Он убирает руку и тут же тянется к крюку, чтобы прикрепить его на место. Удивительно, что он вовсе согласился с ним расстаться, пусть всего на несколько минут.

— Ты думал, это мой брат, — задумчиво говорит Росинант.

Это было очевидно практически с самого начала, но до сих пор тема не поднималась ни разу. Росинант не уверен, отчего. Ревности он не чувствует — может быть, смутный дискомфорт, в причины которого углубляться не особенно хочется.

— Я рад был ошибиться, — признает Крокодайл будто неохотно. — Но твое существование было стерто изо всех архивов и источников. Почему?

Росинант пожимает плечами, толком не зная, что ответить. Он сомневается, что Крокодайлу будет интересна вся история целиком.

— Дофламинго думал, что я мертв. В конечном итоге он лично приложил для этого немало усилий, — говорит он. — Сенгоку, в свою очередь, позаботился о том, чтобы у него было шанса развеять это заблуждение.

— Почему Сенгоку вообще было до этого дело?

Ах да, это. Росинант несколько нервно улыбается и взлохмачивает волосы на затылке. Адмирал флота, разумеется, не стал бы прилагать столько усилий ради безопасности рядового дозорного, но поднимать непростую тему семейных отношений не было ни малейшего желания, и едва ли оно появится в скором времени.

— Ну… — к его досаде приемлемые объяснения на ум не приходят, и потому он вынужден остановиться на правде. — Он, вроде бы как, мой приемный отец.

На мгновение на лице Крокодайла мелькает удивление, затем тот смеется коротко и резко. Похоже, открытие его скорее позабавило, нежели напрягло. Впрочем, не то чтобы от них ожидались семейные ужины. Катастрофу подобного масштаба страшно было бы даже представить.

— Сомневаюсь, что он оценит твой выбор партнера, — чересчур довольно тянет Крокодайл.

— Это не выбор, — машинально поправляет Росинант.

Усмешка слетает с лица Крокодайла, и он сводит брови у переносицы. На секунду Росинант почти жалеет о своих поспешных словах.

— Разве нет? Когда я думал, что имя принадлежало Дофламинго — я сделал выбор, прекратив нашу связь.

Росинант удивленно моргает. Он не хочет делать поспешных выводов, но в устах Крокодайла эти слова звучат почти как признание.

— Но ты все еще здесь, — замечает он осторожно.

— Я все еще здесь.

Глупая улыбка как-то совершенно против воли наползает на лицо. Даже с годами он не избавился от своей сентиментальности, вот только обычно Крокодайл не дает поводов предаваться подобным слабостям.

— Идиот, — с напускным неудовольствием бормочет Крокодайл, затем — притягивает Росинанта ближе для поцелуя, короткого и несколько небрежного.

Отстранившись, он сдвигается на диване, закидывает ноги на подлокотник, а голову опускает Росинанту на колени. Тот ставшим уже привычным жестом запускает пальцы в жесткие темные волосы. Подобная ласка — одна из немногих, что позволены ему за пределами спальни. Это удивляло поначалу, пока Росинант не узнал Крокодайла лучше. Комфорт тот ценил едва ли не выше собственной независимости.

На несколько минут между ними воцаряется молчание. Тишина знакома и уютна, Росинант находит в ней успокоение, и Крокодайл чаще всего также немногословен. Он не терпит суеты.

— Первое, что я узнал о своей метке — это то, что имя принадлежит Тенрьюбито, — неожиданно заговаривает Крокодайл.

Пальцы Росинанта невольно замирают в волосах Крокодайла, затем продолжают движение. Он ничего не говорит — боится прервать откровение неловкой фразой.

— И то, что они предпочитают выжечь метку, чем носить имя кого-то вроде меня.

Голос — ровный и безэмоциональный, без обычного налета ложной незаинтересованности. Крокодайл никогда толком не умел скрывать эмоции, чаще — даже не пытался, но в этот момент Росинант может лишь гадать, что тот чувствует. Его лицо подчеркнуто расслаблено, но руки напряжены — пальцы в почти нервном жесте сминают ткань жилета.

— Не все, — тихо говорит Росинант, пусть это не совсем правда. — Мои родители отказались от титула именно из-за этого. Они носили метки друг друга, и слишком ценили этот дар, чтобы лишить его нас с братом…

Он морщится, как и каждый раз, когда речь заходит о Дофламинго, но на этот раз ему удается не отвлечься, не запутаться в конфликте чувств, который, наверное, не разрешится уже никогда.

— А если бы ты остался? Чем бы все кончилось тогда?

Росинант не знает, что ответить. Он хочет верить, что рано или поздно взял бы судьбу в свои руки, поступил бы также, как и родители — может быть, осмотрительнее. Но он рос и взрослел совершенно в другом мире. Тот, кто он есть сейчас — в куда большей степени сын Сенгоку, чем Хоминга и Альдонсы. Он не знает, какой путь избрал бы, останься в той среде.

— Я не знаю, — признает он, не желая плодить ложь и недоговорки. — Мне было шесть, когда мы лишились титула. В шесть мне было не важно, кому принадлежит имя. Но что было бы потом…

Он устало трет лицо руками, не зная, что еще сказать.

— Я никогда не жалел, что мы ушли, несмотря ни на что, — добавляет он в конечном итоге, не зная, послужит ли это утешением.

Крокодайл немного сдвигается на его коленях и протягивает руку к метке, забираясь под тонкую шерсть свитера. Его пальцы — сухие и горячие. Росинант вздыхает и откидывает голову на спинку дивана, позволяя Крокодайлу очерчивать чернильные линии на его коже. Тот порой почти одержим символом — клеймом, доказательством контроля, пусть самой идее придает не слишком много значения.

Росинант накрывает ладонью пальцы Крокодайла, на мгновение останавливая движение. Не знает толком, зачем это делает. Крокодайл замирает на несколько мгновений, и только затем убирает руку — вновь кладет ее на свой живот, поверх крюка.

— Иногда я думаю, что было бы, если бы я встретил тебя гораздо раньше… — тянет он. — Наверное, был бы разочарован.

— Хочешь сказать, ты не был разочарован в любом случае?

Крокодайл открывает глаза и усмехается.

— Лучше ты, чем Дофламинго.

— Я чувствую себя польщенным, — сухо говорит Росинант, но даже не думает обижаться на подобные слова.

— Когда я еще верил во все это, — Крокодайл лениво шевелит пальцами, предположительно, изображая то самое «это», — я не знал бы, что делать с мальчишкой на семь лет меня младше.

Росинант удивлен, что он вовсе решил удостоить его пояснением.

— Потом был слишком зол на мир… — Крокодайл приглушенно фыркает, будто насмехаясь на прошлым собой.

Он замолкает затем, прикрывает глаза, казалось, утомленный беседой. Когда Росинант почти уверен, что разговор не продолжится, он все-таки добавляет — негромко и задумчиво:

— Тридцать пять чертовых лет, Роси, и все-таки я думаю, мы встретились в нужный момент.

И, несмотря на томительное ожидание, несмотря на годы и десятилетия пустоты, Росинант не может с ним не согласиться.

2.

A/N: Верго драма? Их есть у меня.


2.

В последние минуты перед смертью Верго думает о метках.

О том, отчего у некоторых людей они так и не появляются за всю жизнь. Их немало таких — аномалия, но не редкость. Среди пиратов Донкихота — почти все. Сам Верго, Требол, Диамант и Пика. Из высших чинов метку носил лишь второй Коразон, но тот был предателем и белой вороной, и еще — младшим братом Доффи, так что удивляться не стоило.

Их не беспокоила собственная неполноценность, разве что Детка 5 ночами рыдала в подушку, когда переходный возраст прошел, а метка так и не появилась — после этого шансы на то, что что-то изменится, стремились к нулю. В их жизни не было места для привязанностей, и те, кто смел думать иначе, неминуемо получали от жизни урок.

Верго знал еще с юных лет, что метки у него не будет никогда — наверное, с того самого момента, когда впервые увидел чужое имя на лице Доффи. Это был его урок: любви для меток недостаточно, и бесконечной преданности — тоже.

Тогда открытие вызвало горечь и обиду на мироздание, но с возрастом он понял — проведение не ошиблось. Роль, которую он жаждал когда-то, ему не подходила. Он был послушным солдатом, орудием, советником, но Доффи никогда не смотрел на него как на равного. Ценил — да, но не уважал.

Когда человек, предназначенный Дофламинго, умер, Верго был рядом. Ему одному из немногих позволено было видеть, как происходили те неминуемые и необратимые изменения, что повлекло это событие — таково было влияние на жизнь Доффи того, кого тот даже не встречал. Верго оставалось чувствовать лишь всепоглощающую зависть, потому что жалости он чувствовать не смел.

Верго был с Доффи и тогда, когда тот с упоением гонялся за Крокодайлом, с исключительной преданностью делу выбрав себе новую цель. Гадать о причинах не было смысла. Крокодайл в глазах Дофламинго был тем, кем не смог бы стать сам Верго. Равным. Он влиял на Доффи не меньше, чем тот на него, способен был дать отпор — их взаимодействие не было односторонним, но оно все равно было обречено на провал. Дофламинго не видел или не хотел видеть: его эти игры раззадоривали, Крокодайла — утомляли.

Когда закончилось и это, Верго не ощутил даже удовлетворения. К этому времени он принял свое место — у правого плеча, предлагая немую поддержку, или же на расстоянии многих миль — чтобы не оставалось ни единого уголка в мире, куда Доффи не мог бы дотянуться.

И все же в минуты слабости он по-прежнему задавался вопросом — отчего Дофламинго с предубеждением относился к людям, ему подобным, никем не отмеченным? Думал ли он, что они неспособны на чувства? Ущербны? Верго согласен был быть ущербным, ведь даже так ему под силам было дать так много — одному единственному человеку. Он не хотел бы принадлежать кому-то еще.

Он… не хотел бы также, чтобы его имя было на коже Дофламинго. 

Иначе сейчас, в эту минуту, он вынужден был бы причинить боль человеку, которого всю свою жизнь пытался от нее отгородить. 



Так Дофламинго не больно. Не больно и Верго.



«Ты долгое время был моим верным компаньоном. Я благодарю тебя за все, что ты сделал для меня».

Верго позволяет себе улыбнуться.

«Ты хорошо постарался».

Да, в самом деле хорошо.

3.

Для  Йольфа по заявке «начало совместной жизни — Кроко готовит завтрак, Роси хуеет». Слегка крэково, как и следовало ожидать. А также: больше крокороси флаффа!

3.

Росинант не готовит. Дело даже не в том, что не умеет, — хотя с этим тоже не все в порядке, — но находиться на кухне для него чаще попросту небезопасно. К счастью, это никогда не составляло особой проблемы: в Мариджоа приготовлением пищи занимались рабы, а в годы службы в дозоре Росинант был перманентно освобожден от любых связанных с готовкой обязанностей — хватило первого же устроенного пожара. Последние месяцы приходилось тяжелее, но пожарить кое-как на открытом огне рыбу он был в состоянии, так что с голоду не умирал.

Крокодайл, с другой стороны, никогда не производил впечатление человека, который стал бы довольствоваться чем-то простым и незатейливым — нет, он наверняка отдавал предпочтение изысканным блюдам. Он также отличался исключительным недоверием к персоналу. С учетом этих фактов, пожалуй, не следовало удивляться картине, открывшейся по утру перед глазами Росинанта, но все же…

Росинант трет глаза, несмотря на все попытки рационализировать происходящее, по-прежнему не до конца уверенный, что все это ему не снится. Тем не менее, образ склонившегося над плитой Крокодайла исчезать отказывается.

— Доброе утро, — бормочет Росинант негромко.

Крокодайл бросает на него короткий нечитаемый взгляд, затем исключительно профессиональным движением переворачивает в воздухе блинчик. Росинант с трудом сдерживает восхищенный выдох.

— Проснулся наконец, — сухо произносит Крокодайл.

Росинант понятия не имеет, рад ли тот его появлению, но знает также, что если будет мешать — его поставят в известность. Отчего-то эта мысль успокаивает. Определенность, пусть и шаткая, кажется благословением. Месяц спустя он все еще гадает, зачем Крокодайл взял его с собой — они носят метки друг друга, но похоже ни один толком не знает, что делать с этим открытием.

— В последние недели особо не было шанса выспаться, — признает он.

Это правда: гамак на корабле был для него маловат, да и чувствовать себя хотя бы отдаленно комфортно в окружении пиратов не получалось — тем более, он знал, что большинству из них не доверял и сам Крокодайл.

Здесь же, в гостевом доме, в котором они остановились на ближайшие несколько недель, он наконец мог расслабиться. Более или менее.

Крокодайл решает никак не комментировать его слова и не задавать лишних вопросов. Виной тому скорее отсутствие интереса, нежели тактичность, но Росинант все равно чувствует облегчение — он не хотел бы, чтобы его слова были истолкованы как жалоба.

Крокодайл тем временем перекладывает очередной готовый блинчик на тарелку и принимается за новый. Несколько секунд спустя он тянется за кофейником, чтобы налить в кружку дымящийся напиток.

Росинант подскакивает от удивления, когда Крокодайл не глядя протягивает чашку ему. Затем — едва не роняет ее на пол, слишком поспешно схватившись за нагревшуюся керамику.

Во всяком случае, это заставляет Крокодайла обернуться. В его глазах Росинант читает равно раздражение и смутное веселье. Крокодайл поддерживает дно чашки, не позволяя жидкости расплескаться, пока Росинант слепо нащупывает ручку.

— Твоя неуклюжесть, похоже, не знает границ, — тянет Крокодайл почти беззлобно.

Росинант смущенно пожимает плечами. Глупо отрицать очевидное. Он задумывается на мгновение, когда Крокодайл начнет находить это утомительным, а не забавным. Наивно ли надеяться, что это время не наступит никогда? Он не ждет многого от меток и готов довольствоваться малым, но если в нем — в них — разочаруется Крокодайл, что ему останется?..

Запоздало Росинант осознает, как близко они стоят друг к другу — так, что можно почувствовать тепло чужого тела. Отчего-то вспоминается тот день, когда Крокодайл нашел его на острове, когда он был также близко — сухой жар его пальцев на коже и собственнический инстинкт во взгляде.

Росинант открывает рот, чтобы сказать что-то — разрушить внезапное напряжение или, может быть… Он втягивает воздух через нос, и поток мыслей оказывается прерван смутным запахом гари.

— Твой блинчик подгорает, — выпаливает он.

Крокодайл мгновенно отстраняется, бормоча под нос ругательство. С гримасой отвращения он отправляет угольно-черный блинчик в ведро для мусора.

— Прекрати меня отвлекать, — заявляет он недовольно и, может, самую малость смущенно — Росинант не уверен, что последнее ему не примерещилось. — И сядь наконец. Завтрак почти готов.


Наконец-то я заставила себя дописать этот драббл, даром что черновик был готов месяца два назад. Вышло немного сумбурно, но если не выложу в таком виде, не выложу никогда. Эх, в один прекрасный день я приведу свои фики в порядок... наверное.

new! 4.

4.

— Ты не слишком-то его любил, а? — неожиданно спрашивает Крокодайл. — Своего брата?

Росинант удивленно поднимает взгляд от книги, которую читал. Они не говорят о Дофламинго — таково негласное правило. Проще делать вид, что ни одного из них никогда и ничего с ним не связывало — в какой бы то ни было форме. И Крокодайл, как всегда казалось Росинанту, старался избегать этой темы куда больше него самого, так почему вдруг решил поднять ее сейчас? Впрочем, пытаться понять его мотивы — занятие, заранее обреченное на провал.

— Его непросто любить, — отвечает Росинант немного погодя. — Когда мы были детьми, все было иначе, но даже тогда Дофламинго был…

Он замолкает, пытаясь подобрать слова. Годы назад он, вероятно, назвал бы брата монстром. Даже верил бы в это. Но теперь… Теперь он старше — мудрее, как ему хочется думать, и ставить подобное клеймо уже не кажется верным. И все же, какое бы слово он ни выбрал, оно не изменит сути.

— Когда ему было десять, он убил нашего отца в надежде, что нам будет позволено вернуться в Мариджоа, — говорит он.

Сухие факты — все, что он может предложить. Вопрос слишком личный, чтобы оставаться беспристрастным.

— И что же? Хочешь сказать, это делает его воплощением зла? — в голосе Крокодайла отчетливо слышна насмешка, но за ней он предельно серьезен. — Я что-то не заметил, чтобы у тебя были особые проблемы со мной.

«Ты не убивал своего отца», мог бы сказать Росинант, вот только в действительности он не может за это поручиться. Ему мало известно о прошлом Крокодайла, пусть даже известные крупицы — куда больше, чем позволено иным. К тому же, это не имеет принципиального значения. Дело не в единственном грехе, каким бы страшным он ни был.

Росинант смотрит на Крокодайла искоса и выдавливает из себя несколько кривоватую улыбку.

— Ты — не воплощение зла, — говорит он мягко.

Он не строит иллюзий: Крокодайла невозможно назвать хорошим человеком. На его счету множество дурных поступков, закрывать глаза на иные из которых совсем не просто. Он жесток и мелочен, готов пойти по головам для достижения собственных целей, и все-таки образ карикатурного злодея ему не подходит. Эта роль — слишком поверхностная, не допускающая глубины, и именно потому…

— Дофламинго тоже, — замечает Росинант несколько мгновений спустя. — Но он… с ним не все в порядке.

Крокодайл насмешливо поднимает брови, и Росинант морщится от собственной неловкой формулировки. Он не знает, как сказать иначе. Дофламинго безумен — при всей расчетливости и рациональности, при всем самоконтроле. Внутри него хаос, зияющая рана… Росинант не знает всего — попросту не способен понять, и к тому же… Заглядывать в душу брату всегда было слишком больно, казалось проще трусливо избегать даже попыток.

— Хм, — задумчиво тянет Крокодайл. — Я не слишком хорошо его знал.

— Разве? — Росинанту не удается скрыть удивления.

Он думал, между ними все же было… нечто. Связь не столь простая и понятная, как предопределенная метками, но все же сильная. Впрочем, Крокодайл никогда не говорил об их с Дофламинго отношениях, а в слухах всегда хватало лжи.

— У нас был секс, — замечает Крокодайл сухо. — Неоднократно. Это все. И большую часть времени Дофламинго казался…

Он не заканчивает предложение — возможно, затрудняется подобрать подходящее выражение. Росинанту хорошо знакома эта проблема.

— Казался?..

Крокодайл раздраженно выдыхает.

— Я не знаю. Он, конечно, был эксцентричен и раздражал сверх всякой меры, но…

Росинант наконец откладывает книгу, понимая, что не скоро к ней вернется. Он устало трет глаза. Разговор едва начался, но уже успел отнять немало сил. И все-таки, возможно, он нужен ему. Да и едва ли Крокодайл позволит уйти от темы.

Придать хоть какую-то понятную форму хаотичным мыслям оказывается совсем непросто, но, если молчание и затягивается сверх меры, Крокодайл не спешит его прерывать. Возможно, для него этот вопрос не менее важен, чем для самого Росинанта — в конечном итоге, что бы их ни связывало, Дофламинго попросту не мог оставаться безразличен кому бы то ни было, всегда оставлял о себе впечатление, пусть в доброй половине случаев отнюдь не положительное.

— Мне кажется, Дофламинго по-своему… хрупок, — Росинант кривится, недовольный выбором слова, пусть оно и кажется поразительно подходящим. — Он раздираем противоречиями, в которых не желает разбираться. Он… нестабилен, чувствует слишком сильно и даже не пытается ограничить себя какими-либо рамками. Он хочет — он берет, он ненавидит — он уничтожает.

И то, что он ненавидит весь мир…

Росинант сводит брови у переносицы. Прошло слишком много времени с тех пор, как он пытался разобраться во всем этом. Последний раз он позволил себе думать о Дофламинго как о человеке, не как о цели, еще в годы той провальной миссии под прикрытием. Он не мог поручиться, что за столько лет ничего не изменилось.

— Ему необходим кто-то, кто может контролировать ущерб, что он способен — и готов — причинить.

— И этим кем-то решил стать ты.

Росинант не может прочесть по тону Крокодайла, что тот думает об этом.

— Я пытался, — и бездарно провалился, дважды. — Это мог бы быть — должен был быть — человек, носивший его метку, но…

На лице Крокодайла он не читает ни тени симпатии, и это не удивительно. Мир не был благосклонен и к ним двоим, и тот факт, что чаша весов все же накренилась в их сторону, не стирает болезненных воспоминаний.

— Но все-таки, почему ты? — спрашивает Крокодайл. — Ты ему ничего не должен, знаешь ли.

— Он мой брат, — слова вырываются прежде, чем Росинант успевает задуматься над вопросом, и он почти удивлен услышать стальные ноты в собственном голосе.

Когда он поднимает на Крокодайла взгляд, в глазах того он читает легкую насмешку и понимание. О. За годы он забыл простую истину, даром что напоминание всегда было с ним. За целью он перестал замечать причину. Нелепо, что из всех людей Крокодайл заставил его вспомнить об этом. Крокодайл, который почти не способен на проявление эмпатии. Ирония происходящего поразительна.

— Мы слишком много времени потратили на разговор о Дофламинго, — ворчит Крокодайл, но его неудовольствие выглядит наигранным. — Я знаю способы куда приятнее провести этот вечер.

Росинант открывает было рот, чтобы сказать, что формально Крокодайл начал этот разговор, но слишком хорошо знает, что толку от этого не будет. Он позволяет Крокодайлу не слишком нежно притянуть себя ближе — в поцелуй, в котором читается может быть самую малость больше собственнического инстинкта, чем обычно. Он расслабляется под грубоватой лаской и не думает ни о чем долгое время. Но он не забывает о недавнем озарении.

***

На шестом уровне Импел Дауна темно, влажно и леденяще холодно. Росинант идет вслед за одним из охранников вглубь по коридору, к камерам, и с каждым шагом кажется, будто давящее чувство в груди становится все тяжелее. Год спустя старая униформа дозора кажется чуждой и неудобной, какой не была даже после провальной шестилетней миссии, но его связь с флотом — единственная причина, по которой ему позволено посещение столь опасного заключенного.

Коридор обрывается раньше, чем Росинант успевает подготовиться к тому, что его ждет. В полутьме он не сразу узнает фигуру брата. Тот сидит в углу одной из камер, сложившись почти пополам и плотно закрыв глаза. Его лицо по-прежнему обнажено, и стоит Росинанту подойти ближе, ему удается различить белесые шрамы от метки.

Дофламинго очевидно слышит звук шагов — он вскидывает голову, но это — его единственная реакция.

— Оставьте нас, — бросает Росинант охраннику тоном, который ненавидит и старается использовать как можно реже — так он говорил только с низшими чинами, когда от тех требовалось беспрекословное подчинение.

Мгновение кажется, что охранник возразит, но он все же неохотно кивает и отходит на приличное расстояние.

Услышав голос, Дофламинго наконец открывает глаза. Он щурится, пристально вглядываясь в лицо Росинанта, затем начинает тихо посмеиваться.

Росинант чувствует озноб по телу, и температура в помещении не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Неужто это мой дорогой братец, — говорит Дофламинго между смешками. — Я наконец-то сошел с ума или твой призрак решил меня преследовать? Или и то и другое?

Росинант тяжело сглатывает. Не к месту приходит осознание, что сейчас он впервые по-настоящему заговорит с братом — с тех самых пор, как они были детьми. Даже те несколько фраз годы назад предназначались скорее Ло.

— Я выжил, — говорит он отчего-то хрипло. — Не иначе как чудом.

Возможно, ему мерещится, но плечи Дофламинго опускаются в жесте облегчения. Разумеется, не от факта, что он жив, но… может ли статься, что брат в самом деле опасался за собственный рассудок?

Дофламинго растягивает губы в улыбке. Его кожа кажется тугой и пергаментно тонкой, будто способной лопнуть в любой момент.

— И зачем ты пришел? — тон Дофламинго подчеркнуто беззаботный. — Я, конечно, не совсем в той позиции, чтобы завершить начатое, но ты не думаешь, что рискуешь? Я не останусь здесь навечно.

Рискует? Безусловно. Крокодайл не был доволен его решением, Сенгоку — еще меньше. Это глупо с его стороны, скрываться четырнадцать лет и затем выдать себя добровольно, но после разговора с Крокодайлом… он понимает, что не может оставить ситуацию просто так. Он должен кое-что брату, кое-что помимо жалких попыток сдержать его безумие.

— Я не уверен, — признает Росинант, затем спрашивает, прежде чем успевает себя остановить. — А если бы ты мог, ты бы сделал это? Завершил бы начатое?

Дофламинго смеряет его тяжелым взглядом.

— Возможно, — говорит он, но затем уточняет. — Скорее всего нет. Не вижу особого смысла дважды наказывать за одно преступление.

Предательство. Росинант подавляет желание неловко переступить с ноги на ногу. Ему кажется, будто под ребрами ноет старый шрам от пули. Воспоминания о прошлом — еще болезненнее. Он не подвергал сомнению свои действия тогда, и не подвергает сейчас, но он вынужден смотреть правде в глаза — в тот день он предал свою кровь. Ради благой цели, но все-таки предал.

— Доффи… — произносит он, хотя не знает, что хочет сказать.

Прозвище ощущается на языке непривычно и почти забыто. Он избегал его годами, не желая вспоминать о том времени, когда в нем заключалась привязанность, и о том, когда оно было частью его роли, как члена «семьи». С этой мыслью приходит и непрошеное осознание, что теперь он вновь, как и годы назад — единственный, кто остался у Дофламинго. Он знает, как семья важна для брата, как он всегда пытался заполнить пустоту, оставленную… смертью матери? Человека, что носил его метку?

— Твоя метка…

Улыбка Дофламинго соскальзывает с его лица, будто ее не было, будто ему слишком тяжело было ее держать.

— Что с ней?

— Когда это случилось? Вы… вы хотя бы успели встретить друг друга? — спрашивает Росинант как можно мягче.

— Годы назад, — легко признает Дофламинго, будто это больше не имеет значения, но в его чертах читается напряжение. — Кажется, мне было лет шестнадцать. И нет, мы не встречались. Это и к лучшему.

Росинант думает о том, что брат уже пережил потерю к тому времени, как он вернулся в семью. Он не хочет размышлять о значении этой информации. Он не хочет понимания, и — нет, его он и не получит. Он никогда не понимал Дофламинго и ничего этого не изменит.

— Это… давно, — звучит неубедительно и слабо. — Ты мог бы… найти кого-то еще.

Росинант тут же кривится от собственных слов, но забрать назад их уже не может. Дофламинго издает смешок.

— Я пытался. В некотором роде. Не думаю, правда, что мои попытки оценили.

Отчего-то Росинант ни на мгновение не сомневается, что речь идет о Крокодайле. В голосе Дофламинго не слышно горечи или сожаления, только самоирония, но это не говорит ровным счетом ни о чем.

— Но раз уж ты зашел обсудить мою личную жизнь, или, вернее, ее отсутствие, — продолжает Дофламинго преувеличенно жизнерадостно. — Как с этим дела у тебя? Ты нашел его?

Его глаза горят нездоровым любопытством и Росинант не может избавиться от ощущения, что брат в этот момент находится в каком-то своем мире — что, может быть, он воображает их сидящими за завтраком в общей столовой, и между ними нет ни предательства, ни смертей, ни боли.

Он думает, не совершил ли ошибку, придя сюда.

— Нашел.

Росинант не добавляет ничего больше, и на секунду сомневается, стоило ли вовсе говорить правду. Впрочем, он почти уверен, что Дофламинго почувствовал бы ложь.

— Завел семью и детишек с какой-нибудь милой девчушкой, да? — скалится Дофламинго, но, прежде чем Росинант успевает осознать всю нелепость заявления, тот поправляет сам себя. — Но нет, конечно же, нет. Ты для этого слишком ненормальный.

Росинант пожимает плечами. В конечном итоге, брат прав. Он уже не в первый раз задается вопросом, что говорит о нем тот факт, что судьба свела его с человеком, которого когда-то выбрал для себя Дофламинго. Совпадение это или знак свыше, или намек, что они похожи куда больше, чем ему было бы комфортно признать?

Росинант не считает нужным добавлять что-то еще, хотя мог бы сказать, что Крокодайл определенно не девчушка и в нем нет ровным счетом ничего — почти ничего — милого. Он не хочет, чтобы Дофламинго знал правду или имел хоть малейшую возможность ее заподозрить. Его незнание будет благословением для них обоих.

Дофламинго хмыкает. Он поднимается на ноги и преодолевает в несколько шагов расстояние до решеток камеры. Росинант краем глаза отмечает, как нервно дергается охранник поодаль, но сам не думает отступать. Дофламинго протягивает руку сквозь решетки и проводит пальцами по лацкану вице-адмиральского плаща Росинанта.

— Не думал, что ты останешься в дозоре.

— Я и не остался. Это одолжение от Сенгоку. Он не был в восторге, но… — он не заканчивает мысль.

Старик уже смирился с тем, что ему не избавиться от пиратов в семье — будь то партнер Росинанта, его брат или Ло. Он слышал как-то, что Гарп смеялся до слез узнав, что его и Сенгоку внуки (приемные — в случае последнего) оказались носителями меток друг друга.

Глаза Дофламинго шарят по его лицу, затем он кивает сам себе, будто найдя подтверждение чему-то.

— Зачем ты пришел? — вновь спрашивает он, только теперь кажется, что ответ действительно для него важен.

Увы, Росинант не в силах его дать.

— Я уже говорил.

И большего он предложить не в состоянии. Сомнительная милость — все, что у него есть. Он не знает, так ли уж важно для Дофламинго знать, что у него все еще есть семья, заслуживает ли Росинант быть ее частью. Кровь не дает ему этого права, но она — не все, что их связывает.

Дофламинго не настаивает на большем, не задает больше вопросов. Молчание, воцарившееся между ними, затягивается. Оно привычнее. Им, в самом деле, больше не о чем говорить — не важно, как много осталось несказанного за годы вместе и порознь. Не важно, что оно не дает покоя и хочет вырваться на свободу, только отказывается складываться в слова — быть может, потому, что здесь не время и не место для откровений, но разве будет еще шанс? Нужен ли Росинанту этот шанс?

— Я должен идти, — наконец выдыхает Росинант.

Дофламинго приглушенно фыркает и отступает от решетки.

— Полагаю, ждать тебя снова не стоит?

Росинант неловко пожимает плечами. Они оба знают, что даже с покровительством Сенгоку ему не выпросить повторного посещения, но куда важнее — пришел бы он вновь, если бы мог?

«Эй, Роси, — насмешливо интересуется его внутренний голос, и в нем есть немного от брата, немного — от Крокодайла. — Скажи, тебе стало легче? Думаешь, ты выполнил свой долг? Откупился от совести? С совестью не идут в дозорные…».

Усилием воли Росинант затыкает голос. Он еще вернется, сомнений нет, но это будет потом.

Он отворачивается от камеры и направляется к выходу. Его движения неловкие и угловатые, и он спиной ощущает взгляд брата вслед.

— Стоило оно того? — доносится до него голос Дофламинго — непривычно тихий. 

Росинант останавливается как вкопанный, но не оборачивается.

— Мама как-то сказала, что встреча с тем, чье имя ты носишь на коже, стоит любых мучений, — также тихо поясняет Дофламинго. — Это так?

Дать ответ — значит обнажить сердце, но это еще то немногое, что он может предложить брату. Может быть, этого даже будет достаточно, чтобы совесть замолчала окончательно.

— Нет, — признает он мягко. — Сама по себе встреча — нет. Но… счастье, покой — возможно.

Он молчит несколько мгновений, затем продолжает, уставившись в стену — с ней говорить оказывается легче.

— Я нашел свое место рядом с ним, перестал жить в ожидании чего-то лучшего, искать недостижимого, но… — Росинант наконец заставляет себя полуобернуться, и краем глаза видит непривычно задумчивое лицо Дофламинго. — Это не гарантия и не панацея, Доффи. И не единственный путь к счастью.

Он сомневается, что его слова имеют значение. Счастье не зависит от единственного человека, это правда, но правда и то, что порой понять это можно, лишь обретя его. Он не знает, есть ли у Дофламинго шанс — не знает даже, нужно ли ему это в том понимании, которое доступно Росинанту. Но это не его жизнь и не его будущее. Все, что он мог отдать — он отдал. Теперь точно все.

— До встречи, Роси, — говорит Дофламинго, окончательно обрывая разговор, и эти слова — равно обещание и угроза.

Росинант улыбается краем рта и уходит прочь, не говоря ответных слов прощания, по привычке выбирая молчание.

Быть может, прийти сюда и было ошибкой, но — об этой он не будет сожалеть.