In the Darkness (With You)

[Econstasne]

Для отчетности, ибо официально закончила выкладку. Сильно сомневаюсь, что оно здесь кому-то надо, но пусть лежит. Для тех, кто все же смутно заинтересуется: да, можно читать как оридж. Начало по тегу.

10.05.2018 в 23:22

Пишет  Eguinerve:

[heard your heart beating, you were in the darkness too]
Название: In the Darkness (With you)
Фандом: La Légende du roi Arthur | Легенда о короле Артуре
Автор: Econstasne Eguinerve
Персонажи: Артур/Мелегант
Рейтинг: PG-13
Жанр: романтика, ангст
Размер: миди | 16 600 слов
Статус:закончен
Саммари: Владыка мертвых, заточенный в Подземном царстве, отправляет верных Теней похитить обещанную ему в жены богиню Гвиневру. Вместо этого он получает Артура — смертного, вынужденного послужить ей заменой.

Часть 5: Принятие

Часть 5: Принятие

Артур прислоняется лбом к двери и с трудом пытается восстановить сбившееся дыхание. Он позже, чем обещал: на клепсидре в главном зале уже миновали первые вечерние часы, — и слишком устал, чтобы быть хотя бы хорошим собеседником, не говоря о чем-то большем, но Мелегант ожидает его сегодня и редко прощает необязательность, так что поворачивать назад смысла нет. К тому же Артур не имеет ни малейшего желания проводить ночь в одиночестве.

Сделав глубокий вдох, он коротко стучит: створки дверей распахиваются тут же, послушные велению магии, пропускают его внутрь покоев.

Мелегант поднимается с кресла ему навстречу, откладывает в сторону какой-то объемный фолиант. Артур в несколько шагов сокращает расстояние между ними и тянется за привычным приветственным поцелуем — сглатывает невольное разочарование, когда оказывается остановлен упершейся в грудь ладонью.

Мелегант окидывает его с ног до головы критическим взглядом, вызывая смутное и в общем-то беспричинное смущение.

— Где ты был? — он убирает все еще влажные волосы со лба Артура, проводит большим пальцем по его щеке, будто пытаясь что-то стереть. — Ты весь грязный.

— Не весь, — возражает Артур и замечает не в первый раз: — Вода холодная.

— Артур.

— Я знаю, знаю, — он поднимает руки в защитном жесте.

Это всего лишь ребячество с его стороны — не попытка задеть, но, может быть, проверить в очередной раз, как много сойдет ему с рук, прежде чем мягкий упрек перерастет в неподдельное раздражение.

Он почти привык к холоду, знал его и раньше — в те несколько тяжелых зим в Тинтагеле, когда ресурсов не хватало даже на то, чтобы регулярно протапливать замок.

Ему известны и границы власти Мелеганта — что при всем могуществе даже он не может пойти против законов собственного царства, что ничто, кроме жара живого тела, не способно принести настоящее тепло в Подземный мир.

— Я тренировался с Болью, — наконец отвечает он на заданный ранее вопрос. — Потерял счет времени и не хотел заставлять тебя ждать еще дольше, так что вероятно был не слишком… внимателен.

Взгляд Мелеганта темнеет, но в нем — не то чувство, что хотелось бы видеть вновь.

— С Болью? — повторяет он сухо.

— Да, я… с одним из твоих Теней?

Артур не уверен, что именно хочет от него услышать Мелегант. Он не сомневался до сих пор, что их регулярные встречи в большом зале не были тайной.

Боль предложил ему первый тренировочный бой еще больше месяца назад, и Артур не раздумывал вовсе, прежде чем согласиться. Каким бы огромным ни был замок, все, что находилось за его пределами, оставалось для него недоступным — там лежали земли, где нечего делать живым. Запертый в четырех стенах, с течением дней он все острее ощущал, как требовала выхода копившаяся в теле энергия, и возможность выпустить пар хотя бы так казалась благословением.

К тому же, если верить Боли, тот был также хорош с мечом, как и его Мессир — что, по всей видимости, означало очень хорош. Протестующе ноющие мышцы Артура служили тому доказательством.

— С ним, — Мелегант недовольно хмурится. — Ты ведь знаешь, что они сами дали друг другу эти нелепые имена?

Артур молча кивает. Он не был уверен, но догадывался почти с самого начала — Мелегант никогда не выделял ни одного из Теней, будто не различал их вовсе.

— Впрочем, довольно об этом.

Мелегант делает шаг вперед, кладет ладонь на его затылок и наконец привлекает в поцелуй. Артур опускает ресницы и послушно приоткрывает рот, отдаваясь мгновению.

Он любит, как Мелегант целует его — нежно и тягуче-медленно, растягивая каждое мгновение наслаждения, и в то же время будто утверждая власть над ним. В каждом его прикосновении — равно ласка и клеймо обладания.

Артур не откажет ему ни в чем.

Он кладет ладони на его бедра, забираясь под тяжелую ткань туники, — притягивает еще ближе, очерчивает подушечками больших пальцев полоску кожи над поясом штанов. Ловит губами тихий выдох и крадет еще один, последний, поцелуй.

Артур отстраняется лишь немного, чтобы взглянуть на лицо Мелеганта — прочесть в нем только спокойную мягкость, уже не омраченную бессмысленной ревностью. Он прячет довольную улыбку в изгибе его шеи, а миг спустя — тщетно пытается сдержать зевок.

— Я порядком устал, — признается он, неохотно разрывая объятие и отходя на несколько шагов. — Могу я просто остаться на ночь?

— Конечно, — отвечает Мелегант, глядя на него почти снисходительно. — Ты все еще спрашиваешь.

Порой Артур убежден, что тот ценит такие ночи даже больше иных — наконец верит, что простой близости может быть довольно, чтобы он захотел остаться.

Он бросает взгляд в сторону спальни, поводит плечами, пытаясь прогнать напряжение в теле. Ложиться еще слишком рано, но даже спустя месяцы в Подземном царстве он по-прежнему плохо ощущает течение времени — когда остается один, нередко просыпается посреди ночи, а к вечеру неминуемо валится с ног.

Мелегант привычен к этому тоже: он кивает в сторону смежных комнат, давая безмолвное разрешение, и Артур не медлит и мгновения, прежде чем направиться прямиком к постели.

— Ты голоден? — доносится ему вслед.

Он оборачивается через плечо: Мелегант медлит у стола, не смотрит на него вовсе, вместо этого задумчиво разглядывая оставленную ранее книгу. Скорее всего, он знает ее содержимое наизусть, но, может, память богов столь же милосердна, как людская, и его воспоминания также гаснут со временем, сменяясь иными.

— Нет, не особенно, — отвечает он.

Пусть это наверняка изменится через пару часов, к тому времени Артур уже надеется уснуть.

Он снимает плащ, вешает его на спинку кресла и тянет завязки рубашки, но передумывает в последний момент. Даже в этой комнате слишком мало тепла, хотя она уютнее, приветливее прочих.

И все же причина, отчего Артур предпочитает ее собственной спальне, совсем в другом. Он не проводит здесь каждую ночь, не уверен, что хотел бы — бесконечные перепады настроения Мелеганта утомляют его порой, но в то же время — он спит крепче в его объятиях, просыпается легче и никогда не спешит их разорвать.

Артур садится на постель, свешивает руки между коленей — бездумно смотрит на слепое окно напротив. Оно, пожалуй, единственная деталь спальни, что вызывает у него неприятие. Напоминание, что он заперт здесь — они оба заперты.

В иные дни, как ни старается, он не может отогнать ощущение, что его посадили в клетку, подобно диковинной птице — обрезали крылья, когда он был рожден для полета.

Чувствует ли Мелегант то же? Проходит ли это ощущение с течением лет или становится лишь острее?..

Артур шумно выдыхает и трет лицо ладонями. Он почти может представить за окном предместья родного замка — как солнце садится за горизонт, подсвечивает последними лучами осенний лес и отражается дрожащим мерцанием на глади озера.

Он вновь опускает руки и судорожно сглатывает. Тоска по дому — по поверхности — сжимает сердце неожиданно сильной хваткой, становится поперек горла и не дает вдохнуть.

Артур отдал бы так много — не все, не плату за нарушенное обещание, — чтобы увидеть это вновь.

— Мелегант, — зовет он хрипло; не получив ответа, повторяет имя вновь.

Он не хочет больше оставаться один, и еще — та мысль, что непрошенной приходит ему в голову, пока еще кажется удачной. Стоящей хотя бы того, чтобы ее озвучить.

— Да? — Мелегант наконец приходит на его голос, останавливается на пороге и смотрит почти обеспокоенно. — В чем дело?

— Ты не мог бы…

Артур замолкает на мгновение, поднимается на ноги и подходит к окну — очерчивает кончиками пальцев чуть влажный камень.

— Ты не мог бы создать… иллюзию, хотя бы образ земного мира? — он полуоборачивается, слабо улыбается в насмешке над самим собой. — Я уже устал видеть эту стену.

Возможно, в этом — очередной негласный запрет, который не обойти даже самой сильной магии, но Мелегант не отвечает мгновенным отказом, лишь задумчиво наклоняет голову набок и подходит ближе, становясь у него за спиной.

Артур отступает на полшага в сторону, открывая обзор.

Мелегант медленно поднимает ладонь: тьма льнет к нему тут же, подобно прирученному зверю, как будто неохотно стекает с пальцев и устремляется к проему окна, заполняя его непроглядным, клубящимся туманом.

Артур завороженно смотрит, как постепенно из мглы проступают едва приглушенные краски: глубокая зелень блестит золотыми отсветами, просвечивает лазурью, а затем — еще неоформившиеся очертания пропитывается густо алый — слишком темный даже для закатных лучей, слишком…

Картина не держится и мига: дрожит, и растекается, и вновь исчезает, так и не сложившись до конца.

— Я не могу, — произносит Мелегант, но не опускает руку; его лицо напряжено и взгляд устремлен в одну точку. — Я не помню.

Артур беспомощно прикрывает глаза, проклинает себя за очередную ошибку, за вновь причиненное страдание. Он делает решительный шаг вперед, закрывает собой окно и осторожно перехватывает запястье Мелеганта — вынуждает его опустить руку и переплетает их пальцы.

Тот переводит на него взгляд: в его глазах боль мешается с разочарованием и первыми искрами гнева — на время, на предательскую память и собственную участь, но, если только это будет в его силах, Артур не позволит этим чувствам взять верх.

Подобные моменты по-прежнему нередки, как бы он ни пытался их избежать. Он все еще не знает, где может оступиться — случайным словом или действием нарушить хрупкое равновесие.

— Все в порядке, — говорит он тихо. — Прости, что спросил. Оно того не стоит.

Мелегант выдыхает и прислоняется лбом к его плечу. Артур опускает ладонь на его затылок, успокаивающе перебирает пряди волос — терпеливо ждет, пока все пройдет.

Еще месяц назад это закончилось бы совсем по-другому — по-прежнему могло. В иные дни Мелегант отвергал любую попытку утешения, использовал собственный гнев как оружие — как защиту.

Уязвимость ему ненавистна, но боль лишь обнажает чувства, заставляет терять контроль и показывать слишком много. Он боится этого — быть осужденным, непонятым и отвергнутым. Возможно, небеспричинно вовсе.

— Мне все еще не нравится это окно, — осторожно нарушает молчание Артур. — Может, мы его просто… завесим чем-нибудь?

Он чувствует, как Мелегант тихо смеется куда-то в его плечо, коротко сжимает пальцы, прежде чем отпустить — отступить назад, разрывая объятие.

На этот раз того, что мог предложить Артур, оказалось довольно. Он хотел бы, чтобы так просто было всегда, но сейчас — рад и тому, что Мелегант вовсе подпускает его близко, позволяет видеть столь пугающую его уязвимость. Не только бессилие, не только обиду и гнев — любые неподдельные чувства, все то, что выбивается из в совершенстве выстроенного образа Владыки мертвых.

Редкие искренние улыбки Мелеганта по-прежнему заставляют дыхание Артура замирать в горле. Быть может, это нелепо и абсурдно, но в эти мгновения он не замечает разложения вовсе — только мельчайшие морщинки, собирающиеся в уголках глаз, как его взгляд становится теплее, линия рта — мягче, вызывая непреодолимое желание коснуться его поцелуем.

Сейчас на лице Мелеганта лишь тень этой улыбки, но Артур целует его все равно: совсем легко, на миг прижимаясь лбом к его лбу, не торопясь отстраниться.

Ему хотелось бы верить, что когда-нибудь все станет только лучше — что постепенно таких моментов будет все больше, пока не останется ничего другого, но даже его наивность не столь безгранична. И все же он не оставляет надежды, что способен помочь хоть в чем-то — разделить одиночество, выслушать и утешить, пусть ненадолго заставить забыть о бремени.

Большинство дней это не в тягость вовсе, иные — оставляют свой след. Порой терпение Артура истончается тоже, когда вспышки гнева и невольная жестокость Мелеганта, его капризы вызваны не болью и не подступающим безумием, но всего лишь дурным характером.

Он учится мириться с этим тоже — не потакать, но принимать.

— Слишком глубоко задумался, — насмешливо замечает Мелегант; подняв руку, разглаживает невольно залегшую складку между его бровей. — Тебе не идет.

Артур коротко смеется и качает головой, но даже не пытается спорить. Он всегда действовал чаще, чем думал, и порой — платил за это высокую цену. Возможно, поэтому он не хочет повторять ошибок сейчас, не когда боится разрушить нечто по-настоящему ценное.

Он смотрит на Мелеганта — на то, как тот стоит по-прежнему близко, не торопясь отходить, как взгляд его спокоен и покровительственно-нежен, а на губах не гаснет совсем незлая усмешка. И Артур не может отогнать совсем иную мысль, чувство — то, что всегда было с ним последние недели, неосознанным до конца, но от того не менее реальным.

Он счастлив здесь. Запертый в темном и неприветливом замке, в окружении пронизывающего холода стен — счастлив. Не может оставаться слеп к единственной причине, что имеет смысл.

Возможно, Артур спешит, но неспособен изменить то, каким был всегда — слишком скорым в суждениях, легко бросающимся в омут с головой, упрямым в своих чувствах.

Он сомневался поначалу, пытался убедить себя, что в вынужденном одиночестве принимал влечение и симпатию за нечто неизмеримо большее, и все же… Никогда раньше он не чувствовал так глубоко, так сильно — только сильнее с каждым минувшим днем.

Он любит Мелеганта.

Знает так же твердо, что, как бы ни сложилась его судьба, это чувство не угаснет еще очень долго — быть может, никогда.

И этого довольно для его счастья — любить бога во всей его невозможной сложности, с его болью и раненой, бесконечно терзаемой душой, и…

— И вот опять, — выдыхает Мелегант.

— Тихо, — говорит Артур. — Это важная мысль.

— В самом деле?

— Да.

— Так поделись ею.

Артур наконец ловит взгляд Мелеганта и улыбается мягко и открыто. Эту мысль он и не думал держать в себе.

— Я люблю тебя, — произносит он просто.

Какую-то долю мгновения Мелегант выглядит удивленным, сбитым с толку и как будто потерянным, но затем — качает головой и тихо смеется, не пытаясь спрятать блеск неприкрытого удовлетворения в глазах.

— Глупец, — говорит он негромко и почти нежно.

Смех остается на его губах одной из тех редких и ценных улыбок, и Артур отвечает ему тем же — улыбается только шире, как последний глупец, которым бесспорно является.

Мелегант смотрит на него еще миг, затем вздыхает.

— Иди спать, — говорит он. — Ты в самом деле выглядишь усталым.

Артур не спорит: молча кивает и возвращается к постели. Опустившись на самый край, наконец распутывает завязки рубашки и стягивает ее через голову. Мелегант, поджав губы, переводит взгляд на слепое окно — небрежно поводит в воздухе ладонью, вновь призывая тьму, в считанные мгновения сплетает из призрачных нитей тяжелый, богато расшитый занавес, плотно закрывающий проем.

И пусть предложение Артура было лишь шуткой, неловкой попыткой хоть как-то развеять напряжение, так — в самом деле лучше. Как будто они всего лишь задернули шторы, прячась от света — как будто это был их выбор.

— Выглядит неплохо, — зевает он.

— Спасибо.

Мелегант подходит к нему и садится рядом, медленно проводит кончиками пальцев по его руке — недовольно сводит брови, заметив ссадину на локте. Артур кривится: он умудрился пропустить ее тоже, и теперь даже легкое прикосновение к чувствительной коже отзывается отголоском боли.

Впрочем, она исчезает быстро — растворяется вместе с мельчайшими частицами грязи, поглощенная чужой магией. Ее след остается ощущением вязкого, отчего-то влажного холода, и он не может сдержать невольной дрожи.

— По-прежнему неприятно, — жалуется Артур.

— Прости, — говорит Мелегант, но в его голосе не звучит и тени сожаления.

Он коротко целует его обнаженное плечо и поднимается на ноги, чтобы раздеться. Артур следует его примеру: стягивает сапоги, затем штаны; отложив их подальше, забирается под покрывала.

— Я тебе рассказывал, почему так ненавижу холодную воду? — спрашивает он, рассеянно наблюдая, как плащ Мелеганта растворяется во тьме.

Иногда он убежден, что тот вполне намеренно демонстрирует свою силу, а иногда — что не задумывается об этом вовсе.

Мелегант полуоборачивается к нему, поднимает брови, призывая продолжить. Он не обнажается полностью, остается в белье и свободной рубашке, и отчего-то так — неизменно выглядит ближе и доступнее.

Артур не торопится с ответом: дожидается, пока Мелегант вернется к постели, устроится рядом — поверх покрывала, очевидно не собираясь спать в ближайшие часы. Скорее всего, сон не нужен ему вовсе, но, может быть, с ним проще — течение времени, отсчет прожитых дней. Может быть, он так же любит просыпаться вместе.

— Когда мне было года четыре, — наконец говорит Артур, — Моргана попыталась принести меня в жертву Нимуэ. В благодарность за дарованную ей магию.

Он не помнит тот день сам, только чужие рассказы годы спустя, но почти не шутит об оставшемся с тех лет подспудном страхе перед водой — разумеется, не в кадке для умывания. Если бы мать не подоспела вовремя, у этой истории был бы совсем иной финал, и все же — он никогда не держал зла за тот случай. Моргана сама была всего лишь ребенком и плохо понимала, что ее младший брат — не игрушка, а живое существо.

— Она бы оценила, — замечает Мелегант.

— Она бы может, — усмехается Артур. — А вот наша мать была, прямо скажем, не в восторге.

— Даже представить не могу, отчего.

Артур закатывает глаза и плотнее закутывается в покрывало; чувствует, как Мелегант придвигается ближе — жар его тела и успокаивающий вес ладони на голове, зарывающиеся в волосы пальцы. Он тихо вздыхает и льнет к прикосновению.

— У тебя есть… — он медлит мгновение, но тепло и усталость снимают барьеры сомнений. — У тебя есть братья или сестры?

В историях, что известны смертному миру, слишком мало правды — они не сохранили и имен.

— Была сестра, — отвечает Мелегант; его голос ровен и ласка не замирает ни на миг. — Она не пережила войну. Оставалась верной отцу до самого конца.

Артур пытается сморгнуть усталость, приподнимает голову, чтобы посмотреть на Мелеганта. На его лице — задумчивость, быть может, сожаление, но и только.

— Мне жаль.

— Не стоит, — Мелегант переводит на него взгляд и слабо улыбается. — Мы не были близки. Не как вы с Морганой.

Артур вновь опускается на подушки и молча кивает. Он никогда не скрывал своих чувств к сестре, привязанности, что испытывает к ней. Они были близки — пусть ссорились часто и бурно, но мирились легко и никогда, ни на миг не сомневались в преданности друг другу.

Он любит Моргану — ее острый ум и не менее острый язык, несгибаемую волю и упрямство, ее прямоту — пускай она не всегда приятна или уместна.

— Тебе и правда не хватает ее, — тихо произносит Мелегант.

— Да, — выдыхает Артур.

Он скучает по ней больше, чем по теплу и солнечному свету, больше, чем по свободе.

— Может быть, я мог бы…

Артур моргает в потолок, останавливается на мгновение, пытаясь побороть сомнение, и все же продолжает:

— Может быть, я мог бы навестить ее на Самайн, хотя бы на день...

Они ни разу не обсуждали заключенную месяцы назад сделку, не после того, как все изменилось между ними. Казалось неправильным спрашивать об этом теперь — был ли он достаточно хорош, чтобы стать заменой Гвиневре.

Он не боится того, что может услышать, и все же…

— Может быть, — говорит Мелегант, не давая ответа вовсе.

Артур вздыхает и снова закрывает глаза.

Он слушает звук чужого дыхания, мгновениями позже — шорох книжных страниц.

Постепенно, совсем скоро, сон забирает его в свои объятия.

На следующее утро он просыпается в одиночестве.

Часть 6: Свобода

Часть 6: Свобода

Невидящим взглядом Артур смотрит на мерное течение воды за узорчатым стеклом клепсидры: как с каждой каплей идет отсчет последних мгновений вечера, приближая наступление ночи.

Ночи Самайна.

Все закончится сегодня: полгода в Подземном царстве, шесть месяцев, что пролетели слишком быстро, отняли слишком много, а то, что дали взамен… Артур не знает, как нести эту ношу.

Он думал, пребывание в мире мертвых обернется для него пыткой, но ошибся — был счастлив здесь, как никогда за все годы жизни на поверхности.

Он смел надеяться, что сможет сохранить это счастье, но ошибся вновь.

Артур не видел Мелеганта ни мгновения за минувшую неделю: с тех самых пор, как проснулся в одиночестве, в пустой постели, уже не помнящей чужого тепла. Он был растерян, сбит с толку, обеспокоен, и все же не мог и представить тогда, что все закончится вот так.

Он ждал Мелеганта, отчаявшись, искал по бессчетным залам и коридорам замка, звал, но в ответ слышал лишь эхо собственного голоса. C каждым мгновением страх — осознание, что произошло нечто дурное, — подбирался все ближе, скользкими щупальцами сжимал сердце.

И пусть в нем тлела слабая, бессильная тревога за Мелеганта, в глубине души он знал, что дело в ином: в них, в нем самом — причина, и объяснение, и вина.

Артур силился понять, что могло пойти не так: что он сделал или сказал, о чем промолчал. Не находил ничего. Ничто не могло оправдать такого исхода: ни глупое, но искреннее признание, ни мольба хоть единожды увидеться с сестрой. Если это было милосердие в глазах Мелеганта, Артур не просил о нем. Не стал бы, даже если бы сделки между ними не было вовсе. Мелегант должен был это знать.

Он должен был дать ему хотя бы объяснение.

Но даже Тени не принесли ответа, только горькое подтверждение того, что Артур принял и так: Мелегант отказывался видеть его. Потерял интерес — быть может, получил, чего добивался, и не видел смысла продолжать игру.

Артур был зол сперва — поглощен отчаянием, и гнева, и болью. Не раз терял самообладание, срываясь на Тенях: за то, что те упрямо хранили молчание, беспрекословно подчиняясь приказам Мессира.

Он отказывался от еды, отвращенный самой мыслью о том, что Мелегант создавал ее — что по-прежнему беспокоился о нем достаточно, но не мог сказать в лицо, что произошло, чем он заслужил быть покинутым, оставленным в одиночестве с разбитым сердцем.

Артур не ждал любви, никогда не надеялся на ответные чувства, и все же… В своей наивности посмел решить, что был небезразличен Мелеганту. Что тот ценил мгновения, проведенные вместе, выбрал бы их взамен пустоты — взамен утешения обещанной когда-то супруги.

Артур прижимает руку к груди, к гулко, почти болезненно бьющемуся сердцу, и закрывает глаза.

Неужто ревность отравляет его душу?

Неужто мысль о том, что Мелегант может быть счастлив в чужих объятиях, так невыносима для него?

Или в своем высокомерии, в отчаянной надежде, он по-прежнему верит, что может дать больше — любить сильнее, чем способна Гвиневра?

Артур сжимает пальцы, комкая ткань рубашки, как будто надеется вырвать, уничтожить мучительно-острое желание все вернуть.

Он выбрал бы гнев вместо этого чувства, но тот оставил его с течением дней: когда вспышки ярости не приносили ничего, кроме опустошенной усталости, когда после — Тени казались столь же приниженными, послушными и запуганными, как перед лицом их Мессира.

Ему тошно от этой мысли до сих пор, но не она заставила его остановиться.

В нем попросту больше не осталось сил: боль отнимала их все.

Артур сглатывает подступающую к горлу желчь, опускает между коленей едва заметно дрожащие руки. Его кожа слишком бледная, холодная и липкая от нездорового пота, и он не чувствует себя живым — лишь мертвецом, что чудом ходит, дышит, поддерживает никому ненужную иллюзию.

Ему должно быть здесь самое место, но даже в этом он получил отказ.

Ненавистная свобода совсем близко.

— Артур, — зовет его Боль. — Время почти пришло.

— Я вижу, — говорит он безучастно.

Артур поднимает голову и смотрит на Теней: на Крошечного, Горького и Боль, собравшихся вывести его прочь из Подземного царства.

Он хочет, чтобы Мелегант был здесь — ради слов прощания, если ничего иного, но желание неспособно изменить действительность.

— Что будет с нашими землями? — спрашивает он. — С богиней Гвиневрой? Если…

Артур замолкает. Гадает, зачем говорит все это. Разве есть ему дело до судьбы Британии? Разве он способен еще думать о ней?

Но даже в этот миг он знает в глубине души, что никогда не перестанет беспокоиться о благе своего народа, никогда не выберет безразличие, как бы сложно ни было найти в душе хоть что-то кроме обиды и боли.

Так чувствовал Мелегант все это время?..

Артур шумно выдыхает и запускает пальцы в волосы, отчаянно пытаясь отогнать эти мысли. Он не может больше думать о нем: о его боли, безумии и одиночестве, но чувства не желают уходить, не меркнут и не гаснут, пусть уже не приносят тепла.

Если бы только он способен был их отпустить, избавиться так же просто, как избавились от него, возможно, стало бы легче, но… Артур знает, знал с самых первых мгновений и первых робких искр любви: для него никогда не имело значения, чего Мелегант заслуживал, был ли нежен или груб, внимателен или небрежен.

Он не может лелеять надежду оставить здесь это чувство.

— Мессир хотел, чтобы ты знал, он… — Боль колеблется миг, едва ли не впервые изменяя нередко жестокой прямоте. — Он получил, чего хотел, и больше не заинтересован в браке. Пока что. Ты должен быть…

— Счастлив?

— М… — начинает Крошечный, делая шаг вперед, но Артур не дает ему договорить:

— Не надо, — он усилием воли заставляет себя подняться на ноги: прямо держит спину, даже если тело кажется слабым и непослушным. — Не называй меня так.

Последняя капля воды в клепсидре падает вниз, накренивая уровень: наступает полночь.

Он видит вспышку обиды на лице Крошечного, как опускаются его плечи, но отказывается чувствовать себя виноватым. Ему небезразличны Тени, они — часть Мелеганта, живые существа, что заботились о нем как умели, только сейчас чужая щенячья преданность почти нестерпима.

— Пора, — говорит Горький.

Он и Боль подходят к Артуру ближе, становятся от него по обе стороны и мертвой хваткой сжимают плечи. С их пальцев сочится вязкая и густая магия, прикосновение которой столь томительно знакомо.

Артур плотно зажмуривает глаза, на мгновение позволяя себе представить, что это Мелегант открывает путь, невидимый среди клубящейся в зале мглы, и все же рядом — так близко, что можно было бы в последний раз…

Тьма поглощает их.

Всего миг спустя свежий воздух ударяет в ноздри.

Артур чувствует, как кружится голова и слабеют колени — едва удерживает равновесие, когда Тени отпускают его и отступают прочь.

Он часто моргает, тщетно пытаясь прогнать пелену с глаз, но даже сквозь нее без труда узнает поросшие редким лесом холмы Тинтагеля и извилистую дорогу к дому.

Полгода назад здесь горели костры Белтейна.

Тени не исчезают сразу, не торопятся оставить его в одиночестве, и их присутствие в мире живых кажется странным и неуместным — почти столь же, сколь чувствует себя Артур, но это пройдет.

У него впереди не шесть месяцев: вся жизнь.

— Передайте Крошечному, что я… — хрипло произносит он, чтобы хоть как-то разорвать тишину, — не желал его обидеть.

Он мог бы сказать что-то еще: не Крошечному, Мелеганту, но что оставалось? Признания, или сожаления, или обвинения?.. Они потеряли смысл.

Боль молча кивает, но Горький медлит. Наклоняет голову набок и постукивает пальцами по бедру, произносит коротко и ядовито:

— Он трус.

Боль кидает в его сторону предупреждающий взгляд и все-таки молчит. Не обрывает непрошеное откровение, как случилось бы раньше.

Раньше Артуру было не все равно.

— Я знаю.

Будь это иначе, Мелегант не лишил бы его объяснений, правды, сколь бы тяжелой она ни была.

Руки невольно сжимаются в кулаки: не в гневе, но в отчаянной попытке не распасться на части, стоять прямо, когда все, чего он жаждет — спрятаться от мира и позволить себе быть слабым.

Теням не чуждо понимание: они исчезают в ночном воздухе без слов прощания — не оставляют и следа, как будто их не было вовсе. Как будто минувшие месяцы были лишь бредом горячечного сознания, безумными видениями, принесенными затянувшейся лихорадкой.

Артур хотел бы поверить в это: что слабость, и боль, и подступающая к горлу тошнота — не более чем болезнь, которая пройдет, оставит его в покое.

Его ноги подгибаются. Он тяжело опускается на колени, на влажную от прошедшего дождя землю и упирается кулаками в бедра. Дыхание дается с трудом, но воздуха все равно слишком много: от него по-прежнему кружится голова, а тело дрожит… от холода? Он разучился чувствовать его как раньше. Осенняя ночь слишком тепла, слишком ярка, и жива, и милосердна.

Артур не знает, сколько времени проводит вот так: быть может, всего несколько минут или же часы, — прежде чем оклик вырывает его из транса:

— Артур! Артур, слава богам!

Его губы дергаются в слабой попытке сложиться в усмешку от иронии слов, но миг спустя он узнает голос: вздергивает голову и пытается встать — не может, предан больным, задеревеневшим телом.

Он беспомощно смотрит, как Моргана, возлюбленная сестра, спешит ему навстречу вверх по холму. Ее волосы растрепанны, и подол платья мокрый от грязи, глаза — встревоженные и почти напуганные.

Артур никогда не видел ее такой.

Она сбивается с шага, буквально падает перед ним на землю и крепко сжимает плечи.

— Артур! — повторяет она почти требовательно. — Ты слышишь меня? Ты в порядке?

Он с трудом встречает ее взгляд и выдыхает единственный возможный ответ:

— Нет. Нет, я не в порядке.

Глаза щиплет от непролитых слез, и он не может сдерживать их больше — как будто слова разрушают последний, самый хрупкий барьер.

Артур сдается. Он плачет навзрыд, судорожно цепляясь за Моргану и пряча лицо у нее на груди — как плакал мальчишкой, зная, что сестра обязательно утешит, успокоит боль и излечит любые раны.

Перед этой ее магия бессильна.

Моргана только прижимает его ближе и шепчет бессмысленные слова утешения, гладит по голове и качает на руках — пока не иссякают слезы и не затихают всхлипы, пусть тело еще дрожит и дыхание срывается с губ влажным хрипом.

Она разрывает объятия и обхватывает ладонями его лицо, проводит большими пальцами по его впалым щекам, по неровной, отросшей щетине.

Ее взгляд — темный и тяжелый, и губы сжаты в тонкую линию.

— Где ты был все это время? — спрашивает она без тени былой мягкости. — Я искала тебя, не оставляла поиски ни на миг, но только сегодня волшба дала ответ. До этого… Артур, до этого не выходило ничего, как будто тебя вовсе не было в этом мире.

Артур тяжело сглатывает.

— Ты была права, — говорит он хрипло и едва слышно, — в том, что боги существуют, что их царство столь же реально, как и наши земли.

Он не в силах добавить чего-то еще, но Моргане довольно и этого.

— Кто это был? Кто сотворил это с тобой?!

— Мелегант.

Его голос звучит тверже, увереннее и сильнее, даже если имя по-прежнему причиняет муку. Имя, что было забыто людьми.

Он закрывает глаза и выдыхает:

— Владыка мертвых.

— Он, — шипит Моргана.

Ему кажется, в одном этом слове сосредотачивается вся ненависть, которую она ощущает в этот миг, обещание возмездия, какой бы ни оказалась цена.

— Это не… — Артур накрывает ладонями руки Морганы, вынуждая наконец опустить их. — Это не его вина. Я сам сотворил это с собой.

Когда отказывался от еды и не спал ночами, позволил болезни взять верх, не заботясь об исходе.

Когда позволил себе надежду, что все может обернуться иначе.

— Чушь!

Ярость искажает лицо Морганы, меняя его почти до неузнаваемости, и Артур должен заставить ее понять.

Она не может лелеять планы мести богу, сколь бы безумной и бессмысленной ни была эта затея.

Она не может ненавидеть его, когда Артур по-прежнему…

— Я люблю его, — произносит он признание, что дается все так же легко. — Я люблю его, это не… Я по ошибке, по нелепой случайности попал в его царство и оказался заперт в нем, но я полюбил его за эти полгода и надеялся… Надеялся, он не отошлет меня прочь.

Его объяснение слишком путанное, слишком невнятное, но в мыслях и чувствах порядка нет тоже, и он не может предложить иного.

Короткий миг во взгляде Морганы мелькает удивление, почти шок — его довольно, чтобы прогнать гнев.

За ним приходит жалость.

— О, Артур, наивный глупец, — произносит она тихо, ее слова — почти эхо тех, что сказал Мелегант, единственного ответа, встретившего его признание, и все же… — Тебе и правда больше некого винить.

…он помнит, какими ясными казались глаза Мелеганта в тот миг, помнит удовлетворенный изгиб его рта и столь редкую нежность во взгляде.

Быть может, он был глупцом, полюбив — еще большим, посмев поверить, что знает хоть что-то о чувствах бога, что может читать его эмоции так же легко, как человеческие, но… Его сердце верит до сих пор: все это не было ложью или умелой манипуляцией.

Ему кажется, именно поэтому боль так сильна.

— Тобою воспользовались и бросили, когда наскучила игра.

Моргана жестока, пускай не хочет ранить — только заставить его увидеть истину, но, даже если глаза Артура в самом деле закрыты перед нею, он выбирает слепоту.

— Нет, — говорит он с непоколебимой твердостью. — Нет.

Не видит смысла добавлять что-то еще, когда знает, что слова не возымеют действия.

Моргана выдыхает сквозь зубы и качает головой: не пытается разубедить так же, лучше многих зная его упрямство.

— Пойдем, — она поднимается на ноги. — Пора возвращаться домой. Мама места себе не находила от беспокойства, наотрез отказывалась верить, что…

Она обрывает фразу и поджимает губы.

Артур поднимает на нее взгляд. Его мысли почти ясные в этот миг, как будто слезы, признание, принятие хотя бы немного ослабили тиски, сжимающие сердце, но… Так было и раньше: минуты и часы обманчивой легкости, когда казалось, он может двигаться дальше и оставить все позади.

Он больше не тешит себя надеждой.

Артур вновь пытается встать — почти падает, но на этот раз способен удержаться на ногах. Моргана протягивает ему руку, улыбается невесело и слабо.

— Первая любовь редко бывает счастливой, братик, — говорит она подчеркнуто легко — о том, о чем не имеет понятия. — Все пройдет. Ты ведь знаешь, как говорят: время лечит любые раны. У тебя еще вся жизнь впереди.

И даже если слова не звучат утешением, лишь приговором, Артур кивает — сжимает ее ладонь и делает первый шаг в сторону дома.

Его жизнь продолжается.

Часть 7: Смерть короля

Часть 7: Смерть короля

Артур умирает.

Он не чувствует боли, даже если должен — быть может, ее заглушает жар сражения, что по-прежнему не угас в теле, быть может, она попросту утратила значение.

Кровь сочится сквозь зажимающие рану пальцы, алая, густая и горячая. Артур ощущает ее солоноватый вкус во рту, в глазах мутится и темнеет, и время замедляется до бездействия — замирает в преддверии конца.

Он уверен без тени сомнения: ему не выжить.

Осознание не приносит ничего, кроме облегчения. Он не искал смерти минувшие годы, не жаждал ее, но теперь — примет с покорной благодарностью.

Он прожил достойную жизнь в глазах многих. Жизнь, что была отдана на благо людей — единственный выбор, что ему оставался. Его разум, его сердце и душа принадлежали другим, кто бы ни нуждался в нем.

Его народ нуждался, и он не мог им отказать.

Артур гадает, знал ли он хоть когда-то, как жить для себя.

В его воспоминаниях прошедшие годы по-прежнему разделены шестью месяцами, проведенными в Подземном царстве, и он едва помнит мальчишку, каким был раньше, к чему тот стремился и чего желал.

Должно быть, когда-то он хотел простой жизни: унаследовать земли отца, влюбиться в прекрасную женщину, что стала бы его женой, завести детей.

Должно быть, он был бы счастлив тогда, если бы только смог сохранить эти мечты, посмел бы отказаться от иной любви, мучительной, и все же его.

Артур отдал Мелеганту все, положил на жертвенный алтарь и то, о чем его никогда не просили, но не мог отыскать в душе сожаления. Он остался бы с ним до конца своих дней — для него... для себя тоже.

Возможно, судьба наказала его за это желание.

Он цеплялся за него слишком, непозволительно долго: годами тешил себя бессмысленной надеждой, что однажды Мелегант вернется за ним, заберет обратно в Подземное царство и не отпустит больше никогда.

Он ждал этого в каждый из великих праздников, каждую священную ночь искал взглядом в толпе Теней — казалось, видел их не раз, лишь краем глаза успевая уловить знакомые силуэты, но, даже если это не было насмешкой разума, они неизменно оставались в стороне. Владыка мертвых так и не отдал приказа его вернуть.

И все же… Артур не знает, перестал бы надеяться хоть когда-нибудь, оставил бы свое тщетное ожидание, если бы не пришло время, когда он не мог позволить себе этого больше.

Когда пришли саксы.

Их набеги становились все более частыми, все более разрушительными, оставляли за собой лишь смерть — выжженные поля, пропитанные кровью бриттов, и никто из них уже не мог оставаться в стороне.

В тот год, когда отец слег от тяжелой болезни, Артур взял на себя командование его воинами, объединив последние, жалкие силы с герцогами и королями, чьи титулы почти потеряли значение.

Ответственность грузом легла на его плечи, но он нашел в ней спасение — облегчение, что принес наконец обретенный путь.

Бритты были слабы: прижатые когда-то тяжелой пятою Рима, они давно забыли, как сражаться за родные земли, как бороться самим, когда разрушающейся империи не оставалось дела до слишком далеких колоний.

Артур не мог найти силу там, где простыл и ее след. Он знал стратегию и тактику — из книг отца и пыльных томов Подземного царства, умело обращался с мечом, не позабыв уроков Боли, но этого не могло быть достаточно.

И все же стало.

На поле боя он чувствовал силу, что наполняла его тело, свет, что обжигал, но не грел, и в то же время — заставлял чувствовать себя живым среди смерти. Каждое сражение могло стать последним, и каждому он отдавал всего себя: обрушивал праведный гнев клинка на головы врагов, чтобы их жизнями вернуть ту, что была отнята у его земель, выпита досуха непрекращающейся войной.

Годы, бесчисленные сражения спустя, была одержана первая крупная победа.

Артур болезненно ярко помнит тот день: как его плащ и тунику насквозь пропитала кровь врагов, как руки дрожали от силы каждого нового удара, что приносил смерть — десятки, сотни смертей. Он так и не узнал, как много.

Он помнит, как в ушах звучали предсмертные крики его людей и оглушающий рев варваров, звон клинков и сломанных копий.

Как он остался последним на поле боя, кто был еще в силах стоять. Как его имя впервые шептали в благоговейном трепете.

Одни говорили, он был любимцем богов. Другие шутили, быть может, Владыка мертвых не желал видеть его в своем царстве. Со временем Артур научился скрывать горечь, что приносили эти слова — неизменно, пускай он знал, что, даже если его судьба оставалась небезразлична Мелеганту, им не суждено было встретиться вновь: живым, даже богам, нет места в Озере Душ.

За первой победой пришли и иные, одержанные Артуром — избранным военачальником бриттов. Они славили его и поклонялись ему, возлагали свои клинки к его ногам, а взамен — он отдавал им все, что у него оставалось. Свой разум, и меч, и жизнь. Не жалел ничего для людей.

И люди не забыли.

Он получил корону из рук народа, стал во главе когда-то разрозненных герцогств, впервые за долгое время вернув мир на их земли. И пусть трон не принес Артуру счастья, он принял его: свой долг и свое предназначение.

Год спустя умер отец — сдался затяжной болезни, оставив любые попытки бороться. Потеря сломила мать, и даже Моргана не могла скрыть глубокой скорби, что принесла его смерть.

Артур отпускал его с легким сердцем.

В день похорон, в миг, когда лодка уносила тело отца вдаль к водам Подземного царства, он шептал самые старые молитвы, которые только мог найти: пожелания легкого пути и милости за гранью. Повинуясь зову сердца, вплетал в них имя — то, что впервые за десять лет посмел произнести вслух, что по-прежнему оставалось столь знакомым и родным.

И после — с властью, данной ему людьми, Артур сделал все, чтобы вернуть в народ ритуалы прошлого, утраченную когда-то память о Владыке мертвых.

Потому что сам он так и не смог забыть Мелеганта. Он не хотел, чтобы тот был забыт.

В этом была клятва, что он так и не посмел дать себе, но, может, исполнив ее, надеялся избавиться от вины, глубоко пустившей корни в его сердце, успокоить память об ином обещании — безмолвном, и опрометчивом, и самонадеянном — оставаться рядом с Мелегантом, пока нужен ему.

Он слишком долго пытался сбежать от мысли, от знания, что изгнание не освободило его от данного слова, что не в его силах было сдержать его, как бы сильно, как бы преданно он ни любил.

Но он любил, пусть это потеряло смысл — все отпущенные ему годы, не в силах отпустить этого чувства, даже если оно давно не приносило ни счастья, ни тепла, только боль.

Оно казалось раной, что так и не смогла затянуться: так просто было разбередить ее вновь, заставить кровоточить до пустоты, пока не оставалась лишь тоска столь острая, будто времени не прошло вовсе.

Когда-то Артур лелеял свою любовь, отдал бы все, чтобы сохранить ее в сердце; теперь, больше всего прочего, жаждал покоя. Не забыть, но забыться самому.

Его желание исполнится совсем скоро.

Артур умирает.

Близ Камлана, на поле битвы, что станет его последний, смертельно, предательски раненый мальчишкой в его собственных цветах: мальчишкой с темными кудрями и ненавистью во взгляде — завистью, и презрением, и раненым самолюбием.

Артур не знает, чем заслужил все эти чувства, и у него нет времени гадать.

В его руках еще осталась сила, чтобы нанести ответный удар — убить предателя и забрать с собой его жизнь, но отчего-от он медлит. Быть может, мальчишка напоминает ему кого-то, быть может, он хочет быть милосердным еще хоть раз.

В последние мгновения жизни он думает о Мелеганте.

О холодном, но ласковом и столь желанном объятии смерти, о вечном покое в водах Озера Душ.

Непослушными губами Артур шепчет молитву, что не будет услышана: просит о милости и легком пути, просит прощения за обещание, что не сдержал.

Артур умирает.

Эпилог

Эпилог

— Мессир, — произносит Тень, отвешивая глубокий поклон. — Пир уже начался. Вам следует…

— Не смей указывать, что мне следует делать.

Мелегант едва сдерживает раздражение — нервное напряжение, что забирается под кожу и не желает уходить.

Сегодня он наконец-то покинет Подземное царство, отплатит Утеру за нанесенное оскорбление — вкусит гнев и досаду в его глазах, как только тот осознает, что его план провалился.

Но, может быть, это лишь иллюзия триумфа. Может быть, Утер с самого начала готовил ему иную участь, иное наказание — отчаяние, которое разглядел в его будущем.

Отчаяние, преследующее его до сих пор.

Мелегант кривит рот в гримасе неудовольствия, оправляет тяжелые парадные одежды и отказывается встречаться взглядом с отражением в зеркале — ненавидит его, как никогда раньше, даже когда проклятие по-прежнему имело силу.

Это кажется еще более жестоким: извечное напоминание о чувствах, что он испытывает к Артуру — о том, что они живы до сих пор.

Мелегант знает, когда накренилась чаша весов, сменяя один приговор другим: помнит это мгновение так ясно, будто времени не прошло вовсе — не годы, проведенные в сожалении.

Он помнит, как смотрел на Артура, мирно спящего в его объятиях, — на глупого влюбленного мальчишку, ребенка не только по меркам богов, — и силился понять: когда успел так привязаться? К искренним улыбкам и ласковым прикосновениям, к объятиям, что казались сильными и надежными, пускай принадлежали смертному, к принятию — к любви.

Быть может, одиночество довело его до грани отчаяния.

Мелегант не желал отказываться от Артура, променять человеческое тепло на высокомерную холодность богов, и даже если Гвиневра по-прежнему оставалась желанной наградой — у него была вечность, чтобы ее забрать.

У Артура не было. Только короткий смертный век, который он отдал бы до последнего мига — оставил позади закаты и рассветы, будущее, семью. Все, только чтобы подарить мимолетное утешение истерзанной душе позабытого всеми бога.

И лишь на миг — на мгновение, что не длилось и секунды, — Мелегант готов был отпустить. Ради Артура, который заслуживал большего — свободы, жизни. Не медленного гниения в Царстве мертвых.

Жадность его прогнившего сердца оказалась сильнее, и все же — проклятие пало.

Мелегант не знает, что стало ответом: столь чуждое ему бескорыстие или же чувства, что он испытывал к Артуру — неназванные, но признанные.

Их сила испугала его.

Отражение в зеркале — его собственное лицо, вновь, как и столетия назад, нетронутое разложением, — не принесло ему облегчения, только страх.

Если шести месяцев было довольно, чтобы изменить это — изменить его — что ждало дальше?

Что стоила любовь смертных, еще более мимолетная, чем их жизни?

И когда Мелегант принял решение — изгнать Артура, не видеть его ни мига больше, — в нем не оставалось и тени бескорыстия. Только трусость.

Он гадает, было ли милосердие в проклятии Утера или всего лишь жестокая насмешка.

«Ты останешься пленником своего царства, покуда тьма правит твоим сердцем».

Что правит им теперь?

Тоска?..

— Мессир, — вновь смеет позвать его Тень, но в этот раз Мелегант закрывает глаза на дерзость — назойливый скрежет чужого голоса прерывает ненавистные мысли, бессмысленные сожаления, что не желают уходить.

К тому же — ему в самом деле не стоит задерживаться слишком уж сильно: он еще надеется испортить тот праздник, ради которого Утер собрал пантеон.

Мелегант отступает от зеркала, закрывает глаза и призывает тьму — послушную и успокаивающую, льнущую к нему как возлюбленное дитя. Она легко принимает его в свои объятия, поглощает целиком, а затем — он чувствует лишь падение, отсутствие малейшего сопротивления, барьера, о который бился десятилетиями, пока не сдался.

Тьма выпускает его мгновения спустя, шипит и отступает в ненависти к слепящей яркости залов Камелота.

Мелегант нацепляет усмешку превосходства и направляется к ведущим в главный зал дверям, из-за которых доносится шум голосов.

Они затихают, стоит ему войти.

Его шаги, тяжелые и ровные, эхом разносятся по залу.

Он останавливается в самом его центре и обводит взглядом собравшихся — с неудовольствием отмечает, что многие ему незнакомы. Мелегант не уделяет им ни капли интереса, но тратит миг, чтобы встретиться глазами с Лодегрансом — не отворачивается прочь, пока тот не опускает голову, пряча страх и презрение.

Последняя очередь достается верховному богу Камелота.

— Мелегант, — Утер поднимается со своего трона.

Его лицо подчеркнуто бесстрастно, и только вздувшаяся вена на виске выдает раздражение. Должно быть, прославленный дар предвидения не открыл ему этого момента.

Улыбка дрожит на губах Мелеганта, и застарелая ярость поднимает голову в его душе, но он еще способен держать себя в руках.

— Утер, — он и не думает кланяться. — Давно не виделись.

— Ты свободен, — так же сухо произносит Утер. — Мои поздравления. Прошу, займи свое место за столом.

Он широким жестом указывает на кресло в самом дальнем и темном углу зала — единственное, что остается свободным.

— Мы собрались здесь поприветствовать моего сына…

— Мне плевать, — резко прерывает Мелегант.

Он не чувствует ожидаемого удовлетворения, не чувствует ничего. Почти жалеет, что пришел — позволил себе вернуться в этот рассадник лицемерия.

— Прояви уважение, — Утер ударяет кулаком по столу, уже не пытаясь сдержать ни раздражения, ни гнева — неизменно праведного в его глазах. — Он был достойным мужем, великим королем и заслуживает…

— Мне плевать, — повторяет Мелегант.

Ему нет дела до ублюдка Утера, до повода, по которому собрались боги — как им нет дела до него, свободен он или заперт в стенах собственного царства, продолжает ли влачить свое жалкое существование.

Разочарование ядом растекается по телу.

Мелегант переводит взгляд с Утера на Гвиневру, сидящую по правую руку от отца, смотрит на нее холодно и равнодушно. Она хороша собой — одарена той хрупкой и светлой красотой, что будет столь приятно запятнать.

Он все еще имеет на нее право, в любой миг может потребовать исполнения обещания. Стены Подземного царства не держат его больше, и Гвиневра будет свободна тоже — Артуру не о чем беспокоиться, он…

Мелегант сжимает пальцы в кулаки, резко разворачивается на пятках и направляется к предложенному ему месту.

У него еще будет время заполучить свою невесту.

Мучительное ожидание станет сладкой местью Лодегрансу.

Мелегант садится за стол, и гул голосов вновь наполняет зал — как будто не произошло ничего значимого, как будто само его появление оказывается забыто в тот же миг.

Он подносит к губам кубок с вином, пытаясь сдержать гневную дрожь, что проходит по его телу; на короткий миг встречается взглядом с Нимуэ — единственной, кого способен терпеть из всей божественной своры. Ее тонкие брови поднимаются в немом вопросе, но он не позволяет ни единой эмоции отразиться на его лице. Нимуэ картинно закатывает глаза.

— Лодегранс, — легко перекрывая чужие голоса произносит Утер. — Время пришло. Приведи его.

Мелегант кривится от очередного напоминания, зачем — из-за кого устроен этот пир. Еще один бог. Мальчишка Утера. Воин, павший на поле боя, раз Лодегрансу выпала участь забрать его душу. Король, пускай в Британии никогда не было королей — лишь герцоги и рексы, неспособные ни на миг прекратить свои распри.

Этого недостаточно, чтобы Мелегант почувствовал хоть каплю интереса.

Лодегранс поднимается из-за стола и медленно, чеканя каждый шаг, проходит в центр зала. Замирает на миг с излишней, показной торжественностью — призывает свое копье и ударяет древком в пол, искажая реальность.

На несколько мгновений зал наполняют звон клинков, тяжелый запах металла и крики умирающих людей, но картина распадается и исчезает, вновь оставляя лишь бога войны. Его — и человека в запятнанной кровью броне, что стоит подле него на коленях, зажимая пальцами уже несуществующую рану.

Человека, которого Мелегант узнает.

— Артур, — не его губы произносят это имя, но Утера. — Сын мой.

Артур — и это он, сомнений быть не может, — поднимает голову, чтобы взглянуть на своего отца.

На его лице нет ни удивления, ни страха — только усталость. Он выглядит старше — его взгляд, если не черты, — как будто прожил целую жизнь за то мгновение, что их разделило…

За тринадцать лет Артур прожил жизнь.

— Это правда, я твой отец, — отвечает Утер на вопрос, что не был задан. — В тот день, когда ты был зачат, я возлег с твоей прекрасной матерью, зная, что наш союз даст плоды — что наше дитя однажды совершит великие деяния.

В его голосе звучат гордость, почти отеческое тепло, и Мелегант сглатывает подступающую к горлу желчь. Он не сомневается, что Игрейна понятия не имела, кого приняла в свою постель.

— Ты не разочаровал меня, — продолжает Утер. — Ты был великим королем, и имя твое не будет забыто. Своими подвигами ты заслужил место в Камелоте, среди богов. Бессмертие и…

— Зачем? — хрипло прерывает его Артур.

Он судорожно сжимает пальцы и наконец опускает руку. Не поднимается на ноги, даже если годы назад не преклонил бы колени ни перед кем.

— Зачем мне бессмертие? — спрашивает он, и Мелегант отдал бы многое, чтобы видеть лицо Утера в этот миг, но не может оторвать взгляда от Артура — от тоски в его глазах, от гримасы боли, что искажает его черты. — Я не прожил счастливой жизни, и я не… я хочу покоя.

Липкий страх поднимается в душе Мелеганта, от неправильности этих слов — от ошибки, что свершится вот-вот, и которой нельзя допустить.

— Мне жаль слышать это, — с неискренним, наигранным сочувствием произносит Утер, — но ты еще можешь найти свое счастье здесь. Я обещаю тебе это! Прими от меня дар, что скрасит твои дни: руку прекрасной Гвиневры, богини плодородия и весны.

На миг тишина замирает в воздухе и разбивается на тысячи осколков: Артур шумно выдыхает и закрывает глаза.

Мелегант должен чувствовать ярость от выбора Утера, — от того, что тот посмел обещать его невесту кому-то другому, — и она есть, вскипает глубоко внутри, грозит вырваться наружу, но страх оказывается сильнее.

Артур откажется, и тогда…

— Возьми этот кубок, — Утер указывает на золоченую инкрустированную чашу, что стоит перед Гвиневрой. — Испей напиток бессмертия. Он скрепит и обещание вашего союза.

Мелегант тяжело сглатывает и резко поднимается на ноги.

— Не так быстро, — говорит он, едва сдерживая дрожь в голосе.

Он чувствует на себе взгляд Артура, что тот замечает его наконец, но не позволяет смотреть в ответ.

Не сейчас.

Он медленно проходит к столу, за которым восседает Гвиневра, встречая взгляды каждого из богов — пускай считают, что он в гневе за нарушенное обещание, за то, что ему было отказано в супруге.

В иной раз это принесло бы ему ни с чем несравнимое удовольствие: опасение и стыд в глазах Лодегранса, беспомощная ярость на лице Утера.

Когда Мелегант останавливается перед Гвиневрой, она смотрит на него иначе — открыто и вопрошающе, с невинным непониманием.

Он наклоняется и поднимает заветную чашу, в которой плещется нектар бессмертия, — чувствует напряжение, что наполняет зал.

Никто из богов не знает, как он поступит теперь.

Если Мелегант позволит Гвиневре поднести кубок Артуру, если тот примет его, их союз станет нерушим.

Если выберет испить нектар сам, не ради бессмертия, но ради символа, — привяжет ее к себе так крепко, что ни Лодегранс, ни Утер не смогут ничего изменить.

Если разобьет чашу…

Его губы складываются в усмешку, и этого достаточно, чтобы непонимание Гвиневры сменилось подозрением и почти неприкрытой неприязнью. Она не знает его, но хорошо выучила навязанный отцом урок.

Мелегант сжимает кубок и, развернувшись, делает первый шаг навстречу Артуру.

Тот не двигается с места, смотрит только на него — неотрывно, завороженно, с неверием и облегчением, немым вопросом и надеждой… с любовью. Мелегант оценил ее так низко.

В зале стоит звенящая, напряженная тишина.

Мелегант подходит к Артуру и опускается перед ним на колени: признает равенство, что было невозможно раньше.

— Пей, — приказывает он.

Артур не торопится заговорить, вглядывается в его лицо. Он не найдет ответа в чертах, но, может быть, глаза скажут довольно — о невыносимо острой тоске и мучительной нежности, о сожалении и отчаянии. О страхе, что этот миг не изменит ничего, что Мелегант вновь останется один во тьме собственного сердца — и выбором Артура будет покинуть его.

Он не посмеет его винить.

Артур накрывает ладонями его пальцы, сжимающие кубок, но по-прежнему не пьет.

— И что будет дальше? — спрашивает он мягко.

Мелегант предлагает ему единственный ответ, который может дать.

— Все, чего пожелаешь.

На губах Артура расцветает улыбка, и морщинки собираются в уголках его глаз — незнакомые, непривычные линии, что обрамляют столь родное тепло.

Он поднимает кубок и делает глоток.

...

— Но... но что было потом? — нетерпеливо спрашивает Самый Крошечный.
— Потом, — утомленно вздыхает Горький, которому изрядно надоело рассказывать эту историю в сто первый раз, — они жили долго и счастливо. Очень долго и очень счастливо. И было у них много...
— Теней!
— Да. Их.